Автор визуальной новеллы Mistakes and memories о новом характере войны и своем ступоре перед лицом войны России в Украине.
Город — главный герой этой пьесы, но для нас он остался лишь воспоминанием, фантомной болью, отпечатком на сетчатке глаза. Мы больше не можем ходить по этим улицам и набережным, и хотя для автора важно, чтобы зритель находился в декорациях города и сам выбирал продолжительность наблюдения за сценами, мы выбрали другой способ работы с этим текстом — с отпечатком города, который исчезает в наших воспоминаниях. А мы, в свою очередь, стираемся из памяти города. Нас там уже нет, и герои — фантомы, тени — лишь изредка всплывают в нашей памяти, утрачивая плотность. Возможно, через некоторое время останутся только цветные пятна.
Языковая игра на основе сгенерированного с помощью Chat GPT текста. Структурной основой стала классификация основных 36 драматических ситуаций по Жоржу Польти. Автор отсылает к экспериментальному роману Джеймса Джойса «Поминки по Финнегану», где предпринималась попытка объединить все языки мира и запечатлеть коллективное бессознательное.
Человеческий фактор творческой составляющей сведен до редакторского отбора итогового результата и формирования базового запроса для генеративной языковой модели, ставящий под сомнение традиционное восприятие антропоцентричной модели креативных способностей.
Пьеса в формате видео-эссе. Хроника выходов на политические акции 2021-2022 годов в Москве с целенаправленной попыткой попасть в автозак (прожить этот опыт). И каким образом это «удается».
«Мейк стерся и теперь по ее лицу растекалось серебро. Две руки лежали на коленях. Она выглядела так, как будто из неё вдруг исчезла вся внутренность.»
при просмотре можно раскачиваться на стуле и/или отбивать ритм (ногой, рукой, подручными предметами)
Это монолог (с возможными вставками диалога), написанная как живая речь, обращенная со сцены к зрителю. В «АСЕ» нет классической драматургической структуры — завязка-кульминация-развязка, в нее встроен видео-материал и черновики, цитаты из соцсетей, которые изначально не создавались как часть драматургической структуры. Это монопьеса для двух человек.
«И я смотрела на бананы, еда постепенно убывала, а их никто не трогал, и думала, что это и есть эффект банана. Что я, на самом деле, банан. Здесь совершенно нет жалости к себе, правда.»
Пьеса в форме сценария или партитуры перформанса на основе документальных данных из переписок жителей России и Украины и личных авторских наблюдений в 2022 году.
«РЯД 4L: [досчитав до 10] Больше 30 погибших.РЯД 4R: [после получения второго сообщения досчитав до 3] Может и так, но новостям верить нельзя, Сань.»
.JPG)
«За окном двор. В этом дворе сделанные дедушкой качели, бабушкины грядки, гараж отца, велосипед, который не перешёл его брату и ничего от мачехи или мамы. Всё это Uman видит, но ничего из этого не хочет чувствовать.»
Этот текст — попытка писать диалоги в мире, где люди не разговаривают друг с другом словами. Попытка рефлексировать на темы, связанные с гендерными стереотипами и их кризисом, социальными нормами, насилием и невозможностью понять друг друга даже на общепринятом языке. Для меня этот текст — абсолютный эксперимент.
Главные герои маломобильные люди, которые передвигаются на инвалидных колясках. Маломобильность героев, на мой взгляд, предлагает новые интерпретационные вызовы. Как и сама форма чата. Мне хотелось попробовать создать текст, в котором реалистичность и правдоподобие сплетены с абсурдом и гротеском.
Сообщество людей, объединившихся в борьбе за жизненно важное лекарство, раскалывается как и многие другие, столкнувшись с событиями февраля 2022 года. Структура пьесы не просто нарративно собрана в форме чата, хронология событий здесь раскрывается в иной последовательности, и мы обнаруживаем в каких точках времени связи между разными участниками, казалось бы, крепнут, а где разрываются. Эти связи не менее хрупкие, чем тела и для них тоже необходимо доступное лекарство.
«блин
мне дико больно
потому что я сейчас вообще одна
у меня была Настя и кассир из пятёры
но вот Настя уехала, а кассир из пятёры ушёл»
Автофикшн из телеграмм-сообщений периода до, во время и после пандемии. Организован в форме единого потока, где реплики двоих героев сплетаются в единый текст. Можно угадывать где чья линия, но в этом как будто нет необходимости, персональные границы размываются, распадаются на калейдоскоп эмоциональных состояний. Мы узнаем в этих персонажах представителей творческой столичной тусовки, и будто проваливаемся вместе с ними в прожитое и уже ушедшее время, в переживания (не)успешности, в одиночество, в постоянные надежды на выход из «плохих времен».
Это не вполне пьеса.
Это эксперимент.
Диалог похожий на пытку в тюрьме (сознания). Кто-то учит кого-то запоминать слова на незнакомом языке. И это продолжается снова и снова по кругу. Мучения прерываются только диалогом клеток организма того, кто пытается запомнить все эти слова. Драма всех стадий психики принятия неизбежного.
Это коллективный документ, который должны услышать. Так просили. И ещё, чтобы его рассказали. Так просили. А если будет возможность визуализировать — идеально. Так тоже просили.
Пьеса не обязательно для поставленного актёрского голоса и необязательно для актера. Необязательна для постановки. Необязательно.
Это высказывание, которое должно максимально в больших сообществах просуществовать. И оно представлено как от отдельного сообщества. Так попросили.
т/с: Ты сделал впечатляющую визуальную новеллу о дистанционной войне с использованием дронов. В ней пользователь, помимо прочего, может почувствовать, что переживает оператора дрона, который совершает насилие из безопасности. Так сегодня воюет Америка на Ближнем Востоке. А как твои размышления о новом характере войны соотносятся с переживанием той войны, которую ведет в Украине Россия?
автор: Я начал думать об этой работе, когда Россия вторглась в Украину. Я пытался зацепиться за изучение того, как сегодня устроена война, через понятный для меня способ — технологический, поскольку как художник и как исследователь я занимаюсь технологиями. Я думал вначале: сейчас XXI век, значит, и война будет новой, идти по новым принципам. Я стал углубляться в то, как сейчас устроены военные действия, боевые операции — углублялся в тематику, связанную с автономными устройствами, дронами, удаленной войной — и мне казалось, что эта война будет происходить таким же образом. Но наша война не такая. Она похожа на… Первую мировую. Это бойня начала XX века.Столкнувшись с этим несоответствием, в какой-то момент я поймал себя на ощущении невозможности осмыслить то, что происходит, из оптики технологической, техноутопической. Я в тот момент находился в России, я и сейчас продолжаю в Россию ездить, и я постоянно себя ловлю на этом ступоре — эмоциональном и интеллектуальном. Я не понимаю, как об этом думать и что по этому поводу чувствовать. Это ступор и полная дезориентация меня как художника, который о войне пытается думать, и исследователя, который пытается ее изучить, меня как гражданина России, и одновременно как человека, который из России уехал. Поэтому Mistakes and memories начиналась как подход к изучению войны, но потом оказалось, что технологический взгляд на эту войну не работает. Если рассматривать ее как работу о войне, то, скорее, речь идет о войнах и операциях, которые Америка ведет на Ближнем Востоке, плюс критика попыток оправдать их с позиции прогрессивной оптики. И еще один важный момент, к которому я пришел в итоге ресерча, — это крах технологических утопий. Мое представление о том, что технологии сами по себе могут привести человечество к чему-то позитивному, тоже растворились. Технологии классно развивались, но не предотвратили войну — глупую по самому методу убийства.
Стало быть, у тебя была иллюзия не только научно-технического, но и общественного прогресса. А что, если бы война России в Украине носила новый характер, то ты не разочаровался бы в прогрессе?
Эта война оставалась бы непонятной и невозможной в моральном плане, но мне были бы понятны хотя бы методы. Если обратиться к операции Израиля с пейджерами, эта тема мне (странно прозвучит) интересна — этот метод мне больше понятен. Он современный. А наша страна ведет войну прошлой эпохи.
В новелле говорится, что феминистская оптика заботы оправдывает дистанционную войну. И ты будто бы критикуешь такой подход. Но американские власти, сделавшие ставку на дроны, исходили не из фем оптики — они помнят Вьетнам и увидели возможность вторгаться на чужие территории, при этом сохраняя жизни американских военных и не рискуя вызвать гнев американского общества. Не так ли?
Я наткнулся на статью, которая описывает новую модель ведения войны, ее написали Линдси Кларк и Кристин Энмарк. Они применяют этику заботы о военных также и к людям, которые страдают от удаленных боевых операций. Они делают упор на человеческих отношениях: когда мы убиваем террориста, мы должны подумать о том, как это повлияет на его семью и его сообщество. Они говорят, что дроны, автономные устройства для убийства и дистанционные операции создают новую этику на войне. Вот у нас есть привычная мораль: есть комбатанты и некомбатанты, когда солдат убивает солдата, то он герой, а если убил мирного человека — то он преступник. Кларк и Энмарк создают новую модель, в которой есть солдаты, не-солдаты и еще гражданские лица и их связи с солдатами. Меня в этой статье мягко говоря удивил их вывод: да, это сложно, войны никогда не исчезнут, но мы можем сделать их менее ужасными.
Ты услышал в статье легитимацию войны и насилия в целом?
Легитимацию и еще одно подтверждение техноутопии. Основная мысль, которая проходит через всю статью: вот теперь-то технологии точно спасут нас как биологический вид. Мы не станем друг друга убивать, но благодаря технологиям станем делать это чуть справедливее, менее болезненно для окружающих.
Мы увидели в Mistakes and memories следы влияния на тебя книги Грегуара Шамаю “Теория дрона”. В числе прочего он описывает, как Обама принял военную доктрину дистанционного уничтожения возможных террористов. Он счел, что экономичнее не брать их в плен, чтобы потом держать в Гуантанамо, а убивать. В другом месте Шамаю описывает перспективы Государства-дрона, которому ничто не мешает развернуть аппарат насилия, созданный для ведения войн извне, внутрь собственной страны. Достаточно одного росчерка пера. Как думаешь, существует ли такая угроза в России сегодня?
Не могу говорить про всю Россию, но знаю, что в Москве система слежки налажена — все камеры, включая камеры в метро и в подъездах, подключены к одной системе, которая использует распознавание лиц. И мы видели, что в Москве эта система работает: с помощью сбора и анализа данных, например, находили людей, которые ходили на митинги Навального, используя данные с домофонных камер. Но уже даже в Петербурге такая система плохо работает. А если ехать вглубь России, там уже этой системы глобальной слежки нет. Ситуация неравномерная. Если посмотреть на военную сферу, то она тоже оказалась довольно примитивной: высокотехнологичные виды оружия существовали только в рендере и на бумажке. Сейчас, во время войны, упор делается не на качество, а на количество. Создаются не умные, автономные устройства, а довольно примитивные устройства для убийства. Дроны, которые использует Россия, летят в одну сторону и падают. По сути, это артиллерийский снаряд, который просто летит дальше и менее уязвим для ПВО. Если предположить, что гражданская и военная сферы развиваются параллельно, то Государство-дрон нам сейчас не угрожает.
Но проблема технологической утопии и алгоритмической логики существует — это проблема полагания на программы и алгоритмы. Программа загружает твою базу данных и заключает, что ты с определенной вероятностью являешься экстремистом. И все. Это очень легко масштабировать в дальнейшем. Сейчас дрон это тупой вертолет с камерой, а завтра в его вставят флешку и он сам найдет, кого нужно, и устранит.
А что за сбрендивший рой в Mistakes and memories? Это фантастика?
Мне было интересно встроить в нарратив тупой страх технологии — страх того, что технологии однажды сойдут с ума и произойдет что-то страшное. Это базовый троп. Я в целом не согласен с этим: технологии и искусственный интеллект пока не могут стать автономными и заменить человека, потому что мы до конца не знаем даже, как работает человеческий мозг. Это простой троп, через который можно показать масштабируемость системы и опасность самой масштабируемости. Это как раз то, о чем мы говорили: можно написать программу поиска и уничтожения человека. И она может применяться очень широко. В игре мы использовали штуку с роем в звуке. Он генерируется в зависимости от того, сколько пользователей находятся в игре одновременно и в какой точке они расположены. Из этих параметров складывается звуковая часть. Для каждого игрока рой — это многоголосие, которое создает уникальное звуковое пространство. Эти штуки перекликаются — сошедший с ума алгоритм, который начинает действовать самостоятельно, и та часть игры, которая находится внутри нее в плане механики.
Фигура в игре, с которой ты себя соотносишь как автор, — это охотник. Мы много узнаем о его одиночестве и фрустрациях. У этого героя есть голос. О переживаниях его жертв только рассказывается. Почему?
Я думал что будет колониальным говорить в игре от лица тех, на кого охотятся. Ведь я никогда в этой позиции не был. Я не ощущал себя в опасности. Вернее, ощущал — когда жил в Армении во время обострения в Карабахе. Но я никогда не слышал пролетающего над головой снаряда или дрона.
Ты круто и детально описал переживания охотника, который испытывает разные чувства, возможно, даже угрызения совести. Но он не различает лиц людей, которых убивает. И вообще-то не он принимает окончательные решения. Он просто парень, который живет в сталинке с хорошим ремонтом и делает свою работу. Я услышала в этом вопрос о разделении нашей ответственности за войну, которую ведет Россия.
И это тоже. Я никогда не работал и оператором дронов, но с такой фигурой я могу себя сопоставить. Я хочу что-то изменить, но работаю в Яндексе и меня это гложет. Потом один день не гложет, и я такой: “да пошли вы все в жопу, я буду жить своей жизнью и зарабатывать деньги”. На следующий день: “нет, я уйду отсюда и еще что-нибудь плохое тут сделаю”. В итоге — не делаешь ничего. И чем дальше идет эта война и разгораются другие, эти две противоположные эмоции из-за усталости и злости смещаются к центру. Но при этом ощущение дезориентации и ступора, о котором я говорил в начале, никуда не уходит, а становится только глубже. И по крайней мере в этом плане — переживаний — Mistakes and memories для меня актуальна.
В начале войны обсуждались хорошие образованные мальчики, которые в Генштабе на метро Арбатская запускают ракеты. А вечером идут на авторское кино в “Художественный”, на свидания.
Да, у меня есть такие знакомые, кто занимаются беспилотниками и системами распознавания.
Можешь допустить, что принципы ведения войны будут пересмотрены мировым сообществом и использование БПЛА в боевых действиях будет запрещено?
Мне кажется, нет, потому что этот метод ведения боевых действий более безопасен хотя бы для одной стороны — которая их использует. Нет, я не думаю что они станут табу как химическое оружие. Наоборот. Будто бы за ними… будущее?
Присоединиться к коллективному прохождению новеллы можно 3 ноября и 17 ноября
(16:00 сет/ 18:00 мск) на платформе Театра Сопротивления.
т/с: Ты сделал впечатляющую визуальную новеллу о дистанционной войне с использованием дронов. В ней пользователь, помимо прочего, может почувствовать, что переживает оператора дрона, который совершает насилие из безопасности. Так сегодня воюет Америка на Ближнем Востоке. А как твои размышления о новом характере войны соотносятся с переживанием той войны, которую ведет в Украине Россия?
автор: Я начал думать об этой работе, когда Россия вторглась в Украину. Я пытался зацепиться за изучение того, как сегодня устроена война, через понятный для меня способ — технологический, поскольку как художник и как исследователь я занимаюсь технологиями. Я думал вначале: сейчас XXI век, значит, и война будет новой, идти по новым принципам. Я стал углубляться в то, как сейчас устроены военные действия, боевые операции — углублялся в тематику, связанную с автономными устройствами, дронами, удаленной войной — и мне казалось, что эта война будет происходить таким же образом. Но наша война не такая. Она похожа на… Первую мировую. Это бойня начала XX века.Столкнувшись с этим несоответствием, в какой-то момент я поймал себя на ощущении невозможности осмыслить то, что происходит, из оптики технологической, техноутопической. Я в тот момент находился в России, я и сейчас продолжаю в Россию ездить, и я постоянно себя ловлю на этом ступоре — эмоциональном и интеллектуальном. Я не понимаю, как об этом думать и что по этому поводу чувствовать. Это ступор и полная дезориентация меня как художника, который о войне пытается думать, и исследователя, который пытается ее изучить, меня как гражданина России, и одновременно как человека, который из России уехал. Поэтому Mistakes and memories начиналась как подход к изучению войны, но потом оказалось, что технологический взгляд на эту войну не работает. Если рассматривать ее как работу о войне, то, скорее, речь идет о войнах и операциях, которые Америка ведет на Ближнем Востоке, плюс критика попыток оправдать их с позиции прогрессивной оптики. И еще один важный момент, к которому я пришел в итоге ресерча, — это крах технологических утопий. Мое представление о том, что технологии сами по себе могут привести человечество к чему-то позитивному, тоже растворились. Технологии классно развивались, но не предотвратили войну — глупую по самому методу убийства.
Стало быть, у тебя была иллюзия не только научно-технического, но и общественного прогресса. А что, если бы война России в Украине носила новый характер, то ты не разочаровался бы в прогрессе?
Эта война оставалась бы непонятной и невозможной в моральном плане, но мне были бы понятны хотя бы методы. Если обратиться к операции Израиля с пейджерами, эта тема мне (странно прозвучит) интересна — этот метод мне больше понятен. Он современный. А наша страна ведет войну прошлой эпохи.
В новелле говорится, что феминистская оптика заботы оправдывает дистанционную войну. И ты будто бы критикуешь такой подход. Но американские власти, сделавшие ставку на дроны, исходили не из фем оптики — они помнят Вьетнам и увидели возможность вторгаться на чужие территории, при этом сохраняя жизни американских военных и не рискуя вызвать гнев американского общества. Не так ли?
Я наткнулся на статью, которая описывает новую модель ведения войны, ее написали Линдси Кларк и Кристин Энмарк. Они применяют этику заботы о военных также и к людям, которые страдают от удаленных боевых операций. Они делают упор на человеческих отношениях: когда мы убиваем террориста, мы должны подумать о том, как это повлияет на его семью и его сообщество. Они говорят, что дроны, автономные устройства для убийства и дистанционные операции создают новую этику на войне. Вот у нас есть привычная мораль: есть комбатанты и некомбатанты, когда солдат убивает солдата, то он герой, а если убил мирного человека — то он преступник. Кларк и Энмарк создают новую модель, в которой есть солдаты, не-солдаты и еще гражданские лица и их связи с солдатами. Меня в этой статье мягко говоря удивил их вывод: да, это сложно, войны никогда не исчезнут, но мы можем сделать их менее ужасными.
Ты услышал в статье легитимацию войны и насилия в целом?
Легитимацию и еще одно подтверждение техноутопии. Основная мысль, которая проходит через всю статью: вот теперь-то технологии точно спасут нас как биологический вид. Мы не станем друг друга убивать, но благодаря технологиям станем делать это чуть справедливее, менее болезненно для окружающих.
Мы увидели в Mistakes and memories следы влияния на тебя книги Грегуара Шамаю “Теория дрона”. В числе прочего он описывает, как Обама принял военную доктрину дистанционного уничтожения возможных террористов. Он счел, что экономичнее не брать их в плен, чтобы потом держать в Гуантанамо, а убивать. В другом месте Шамаю описывает перспективы Государства-дрона, которому ничто не мешает развернуть аппарат насилия, созданный для ведения войн извне, внутрь собственной страны. Достаточно одного росчерка пера. Как думаешь, существует ли такая угроза в России сегодня?
Не могу говорить про всю Россию, но знаю, что в Москве система слежки налажена — все камеры, включая камеры в метро и в подъездах, подключены к одной системе, которая использует распознавание лиц. И мы видели, что в Москве эта система работает: с помощью сбора и анализа данных, например, находили людей, которые ходили на митинги Навального, используя данные с домофонных камер. Но уже даже в Петербурге такая система плохо работает. А если ехать вглубь России, там уже этой системы глобальной слежки нет. Ситуация неравномерная. Если посмотреть на военную сферу, то она тоже оказалась довольно примитивной: высокотехнологичные виды оружия существовали только в рендере и на бумажке. Сейчас, во время войны, упор делается не на качество, а на количество. Создаются не умные, автономные устройства, а довольно примитивные устройства для убийства. Дроны, которые использует Россия, летят в одну сторону и падают. По сути, это артиллерийский снаряд, который просто летит дальше и менее уязвим для ПВО. Если предположить, что гражданская и военная сферы развиваются параллельно, то Государство-дрон нам сейчас не угрожает.
Но проблема технологической утопии и алгоритмической логики существует — это проблема полагания на программы и алгоритмы. Программа загружает твою базу данных и заключает, что ты с определенной вероятностью являешься экстремистом. И все. Это очень легко масштабировать в дальнейшем. Сейчас дрон это тупой вертолет с камерой, а завтра в его вставят флешку и он сам найдет, кого нужно, и устранит.
А что за сбрендивший рой в Mistakes and memories? Это фантастика?
Мне было интересно встроить в нарратив тупой страх технологии — страх того, что технологии однажды сойдут с ума и произойдет что-то страшное. Это базовый троп. Я в целом не согласен с этим: технологии и искусственный интеллект пока не могут стать автономными и заменить человека, потому что мы до конца не знаем даже, как работает человеческий мозг. Это простой троп, через который можно показать масштабируемость системы и опасность самой масштабируемости. Это как раз то, о чем мы говорили: можно написать программу поиска и уничтожения человека. И она может применяться очень широко. В игре мы использовали штуку с роем в звуке. Он генерируется в зависимости от того, сколько пользователей находятся в игре одновременно и в какой точке они расположены. Из этих параметров складывается звуковая часть. Для каждого игрока рой — это многоголосие, которое создает уникальное звуковое пространство. Эти штуки перекликаются — сошедший с ума алгоритм, который начинает действовать самостоятельно, и та часть игры, которая находится внутри нее в плане механики.
Фигура в игре, с которой ты себя соотносишь как автор, — это охотник. Мы много узнаем о его одиночестве и фрустрациях. У этого героя есть голос. О переживаниях его жертв только рассказывается. Почему?
Я думал что будет колониальным говорить в игре от лица тех, на кого охотятся. Ведь я никогда в этой позиции не был. Я не ощущал себя в опасности. Вернее, ощущал — когда жил в Армении во время обострения в Карабахе. Но я никогда не слышал пролетающего над головой снаряда или дрона.
Ты круто и детально описал переживания охотника, который испытывает разные чувства, возможно, даже угрызения совести. Но он не различает лиц людей, которых убивает. И вообще-то не он принимает окончательные решения. Он просто парень, который живет в сталинке с хорошим ремонтом и делает свою работу. Я услышала в этом вопрос о разделении нашей ответственности за войну, которую ведет Россия.
И это тоже. Я никогда не работал и оператором дронов, но с такой фигурой я могу себя сопоставить. Я хочу что-то изменить, но работаю в Яндексе и меня это гложет. Потом один день не гложет, и я такой: “да пошли вы все в жопу, я буду жить своей жизнью и зарабатывать деньги”. На следующий день: “нет, я уйду отсюда и еще что-нибудь плохое тут сделаю”. В итоге — не делаешь ничего. И чем дальше идет эта война и разгораются другие, эти две противоположные эмоции из-за усталости и злости смещаются к центру. Но при этом ощущение дезориентации и ступора, о котором я говорил в начале, никуда не уходит, а становится только глубже. И по крайней мере в этом плане — переживаний — Mistakes and memories для меня актуальна.
В начале войны обсуждались хорошие образованные мальчики, которые в Генштабе на метро Арбатская запускают ракеты. А вечером идут на авторское кино в “Художественный”, на свидания.
Да, у меня есть такие знакомые, кто занимаются беспилотниками и системами распознавания.
Можешь допустить, что принципы ведения войны будут пересмотрены мировым сообществом и использование БПЛА в боевых действиях будет запрещено?
Мне кажется, нет, потому что этот метод ведения боевых действий более безопасен хотя бы для одной стороны — которая их использует. Нет, я не думаю что они станут табу как химическое оружие. Наоборот. Будто бы за ними… будущее?
Присоединиться к коллективному прохождению новеллы можно 3 ноября и 17 ноября
(16:00 сет/ 18:00 мск) на платформе Театра Сопротивления.
мы завершили опен-колл третьего сезона театра сопротивления.
нам пришло 57 заявок с описанием проектов на тему разрыва и связей. спасибо всем, кто принял участие в опен-колле.
мы вернемся с ответом не позже 25 июня и свяжемся с художни:цами.
спасибо за вашу заявку, мы внимательно её изучим.
вы получите ответ о результатах опен-колла на указанный способ связи 25 июня. проверьте папку «спам», иногда письма могут туда попадать.
если у вас остались вопросы, напишите нам на почту resistancetheatre@proton.me
.webp)
.webp)
%20(1).jpg)
